– Сама она себя довела.

– Тогда выходит, что она сама себя и под немцами бросила? – спросил Фёдор.

Подойдя, он вдавил своей лапой отцову головёнку ему в плечи и с силой отсунул прочь от себя. Осип повалился с табурета, хлопнулся задом об пол, затылком ударился о ребро подоконной лавки и затих. Берет его оказался у хозяина на коленях и сразу одарил Осипа видом нищего.

Через минуту Осип произнёс:

– Спасибочки, сынок!

– Кушайте на здоровьица…

– Коне-ешно, – протянул сидящий. – Я – злодей! А ты? Чего ж ты-то не захотел оставаться с матерью?

– Какой ушлый! – подивился Фёдор. – Ты бы тут жирел на наших деньгах, а мне бы из-под неё горшки таскать?

На что Осип заверещал:

– Да забирай ты всё! Только оставь меня в покое. Я себе заработаю…

– Ну да, – усмехнулся Фёдор. – Я же в пару месяцев всё просажу. А ты – моя сберкасса! Разве не сам ты меня потребителем сотворил?

– Мать!

– А ты где был? Уж не челюскинцем ли на льдине геройствовал? Не-ет? И то… Куда тебе! Ты в это время изображал отцову любовь. Подыгрывал матери, чтобы удобнее было её обирать. А ведь я, ещё на горшке сидя, уже понимал себя человеком. Че-ло-ве-ком! – с расстановкой и даже болью произнёс Фёдор. – А ты, заодно с добычей, жрал моё детство, а с ним и достоинство моё. Тебе не приходило в голову, что когда-никогда я тебя самого за это сожру? Помнишь, в пятнадцать лет я чуть не изнасиловал Ольгу Васянину? А по твоим справкам оказалось, что это она меня соблазнила. За Борьку Жидина меня судить надо было, а я у тебя припадочным оказался… Ты же, батяня, поганей любой проститутки. Та хоть собою торгует, а ты меня всю жизнь, выкупая, продавал. А теперь я тебе и купец, и продавец. Вот и вылупайся перед своим аптекарем как знаешь…

Утром Нюшка, в долгой ночной рубахе, надетой на неё перед сном хозяйкою Катериной, приотворила на кухню дверь. У печи топталась чужая старуха. Девочка оробела.

– Чего дверь раззявила? – послышался за её спиной тёткин окрик.

Оказавшись в кухне, Нюшка уставилась на бабку, прикидывала, куда ей кинуться, если и этой захочется на неё заорать. Но старая спросила, будто не поверила своим глазам:

– Проснулась, муха? Вот и ладно! Давай-ка умывайся. Сщась баушка Дарья тебя покормит да побежит. А то чевой-та наш с тобою дед Мицай всю ноченьку крутился. Не захворал бы навовсе.

Уходя, старая наказала Нюшке:

– Твоя барыня поднимется – просись к нам с дедом гостевать. Как выйдешь за ворота, ступай в туё сторону, – показала она рукой направление, – в самый край деревни. По эту же сторону улицы, второй дом с конца, и есть наша с дедом Мицаем избёнка. Заходи не боись: собаку я до будки привязала – от прежней Найды стоит конура пустою. Всё поняла?

Девочка кивнула и скоро осталась одна. Кухонный скарб с утварью оказались скромными; интерес к ним заглох в Нюшке в две минуты, после чего она влезла коленями на лавку и стала смотреть в окно.

По улице туда-сюда прошла всего одна тётка, за нею как привязанная семенила косматая шавка. Потом на той стороне дороги от незастеклённого окна старой кирпичной постройки отошёл остроносый дядёк и только не вприскочку двинулся в тот край деревни, куда показывала бабушка Дарья.

На этом уличные перемены закончились. Всё остальное было снежным, таким же, как зимним временем и в Татарске…

Безлюдье быстро надоело. Нюшка села на лавке и только теперь увидела висящее над рукомойником расколотое зеркало. Верхней своей половинкой оно показывало Нюшке изрисованное морозным узором окно, а нижней отражало глубину кухни. Этот провал насторожил девочку. Ей показалось, что по ту сторону осколка находится другая кухня – где её родная бабушка Лиза с незнакомою тёткой всё ещё продолжают мыть мёртвую Тамарку Будину.

Со страхом девочка стала ждать, что вот-вот из того провала потянет ледяным паром, заполонит им здешнюю кухню; из пара непременно проявится колдун, который зачем-то обратит её в Гитлера… Бабушка Дарья придёт спросить, почему она не пришла в гости, увидит Адольфа, станет его ухватом по избе гонять. Гитлер захлопает ушами своих галифе, обернётся вороною и полетит за деревню. Там он волком упадёт на дорогу и взорвётся!

Нюшка от радости захлопала в ладоши, но спохватилась, покосилась на комнатную дверь и прошептала: «Барыня». И опять взялась выдумывать…

Много чего нагородила бы её фантазия, как вдруг да не колыхнулся бы отбитый уголок зеркала. Внутри девочки сразу сделалось пусто. Нет, душа никуда не улетела, она сжалась в бисеринку, и этой капелькой пронзило сердце. Нюшка вскрикнула и, оказавшись на полу, метнулась в комнату. На пороге она уткнулась в подол тёткиного халата и закричала:

– Мамочка!

– Какая я тебе, к чёрту, мамочка?! – оторвала Мария племянницу от себя. – Орёшь тут! Режут тебя, што ли? Услышит деревня, што подумает?

Она прошла к умывальнику, заглянула в зеркало, сказала своему отражению:

– Нашла мамочку… Не вздумай на людях меня так называть!

Девочка слушала, осознавая себя дурёхою. Оказывается, ничего нельзя придумывать, потому что мир – это готовый блин, который уже никому не перестряпать… Так говорила когда-то бабушка Лиза. Живешь налаженной Богом жизнью – и живи…

Пришибленная грубостью девочка вернулась на лавку. Подтянутые к подбородку колени прикрыла подолом рубахи и просидела такой, пока тётка умывалась, завтракала, наряжалась. Даже отпроситься у тётки к старикам Мицаям ей не захотелось.

Но Мария, выходя из дому, сама ей повелела:

– Ступай к своей бабке. Да не вздумай там жаловаться! Тогда вообще никогда никуда больше не пойдёшь… Поняла?!

– Поняла, – отозвалась Нюшка и тихо добавила: – Барыня…

Если бы Мария слышала, как племянница прошептала это слово! Тогда, возможно, она сама бы поняла, что девочка никогда не станет жить приказной жизнью. Ни-ког-да!

Ещё вчера, на волчьей дороге, со свойственной лишь детям прозорливостью, разглядела племянница в тётке ту жажду жизни, которая к лицу только стервятникам… Откуда на девочку слетело это страшное слово – неясно, однако уже в санях оно прозвучало для Нюшки как «мертвечина».

Со своим трёхлошадным хозяйством Семешка-глупырь управлялся лучше иного умника. Его забота о животных внушала селянам большое уважение. Но нередко этот взрослый человек и смеялся без причины, и плакал без нужды. А ещё умел Семешка петь. Откуда-то из далёкого далёка накатывало на него просветление: он начинал озираться, как бы искать приметы былого. Не находил. Устраивался там, где его прихватывала забытая память, брался за голову и, покачиваясь, заводил:

Люди останавливались: мужики почему-то снимали шапки, бабы утирали глаза, ребятня взрослела…